Михаил Кураев - Саамский заговор [историческое повествование]
— Егор Ефремович… Чертков выступил с предложением создать большой национальный саамский район в приграничных с Финляндией территориях Северо-Западного округа. В этом и других подобного рода районах, по его мнению, местные органы власти должны состоять из саамов. Преподавание в школах в этих районах должно идти на саамском языке, и чуть ли не официальная переписка тоже на саамском. Егор Ефремович… Чертков широко пропагандировал свои взгляды и в разговорах, и в печати, и в официальных письменных докладах Мурманскому облисполкому.
— Троцкисты и зиновьевцы тоже широко пропагандировали свои взгляды, — напомнил Михайлов. — Кто разделял националистические взгляды Черткова?
Алдымов понял, что лучше не называть никого, но так не получится. Недавно умер Прохоров, председатель Кильдинского райисполкома…
— Помнится, Прохоров его поддерживал, из Кильдинского исполкома…
— Русский?
— Нет, саам.
— Еще…
— Герасимов Никон, тоже саам, инструктор Ловозерского райкома партии.
— А вы лично почему не разделяли, как вы говорите, националистические и контрреволюционные взгляды Черткова?
— О контрреволюционных взглядах Черткова я ничего не знаю. Могу говорить только о его отношении к национальной политике. Национальный вопрос, в том числе и вопрос сохранения саамской национальной самобытности, не должен решаться даже с минимальным ущемлением интересов других наций и народностей, проживающих на той же территории. Даже моноэтническим территориям в нашей стране нельзя присваивать национальные титулы. Деление территорий, соединяющих множество наций, должно быть сугубо административным.
— Алдымов, вы были не искренни, вы пытались прикрыть своего сообщника, но проговорились! Вы только что отказались говорить о контрреволюционных взглядах Черткова, но о его отношении к национальной политике говорить согласились! Значит, вы признаете, что национальный вопрос оторвать от политики не получается!
— Понятие «политика» очень широкое, мы говорим, к примеру, о сельскохозяйственной политике…
— Вы все пытаетесь меня учить, а я не для этого вас вызвал. Выше вы показали, что Чертков свои контрреволюционные и националистические взгляды пропагандировал через печать. Приведите конкретные факты такой пропаганды?
— О пропаганде контрреволюции я ничего не знаю и ничего не говорил. А свои взгляды на национальный вопрос он излагал и в разного рода публикациях, и в научных журналах, и даже в местной печати, отчасти они нашли отражение и в работе над саамским букварем.
— О букваре подробнее.
— Дай Бог памяти… в 1933 году Чертков при участии Осипова Якова и Матрехиной, оба саамы, написал на саамском языке букварь. Букварь был распространен среди саамского населения. Однако в 1935 году преподаватель Института народов Севера в Ленинграде Индюков, Федор Григорьевич, нашел в букваре записи, на его взгляд, носящие националистический характер.
— Может быть, не нашел, а вскрыл? Вскрыл! — подсказал следователь.
— Как вам угодно. По букварю был нанесен удар в печати…
— Кем?
— Все тем же Индюковым, Федором Григорьевичем, он обвинил составителей в национализме. И в Институте языка АН СССР и в Институте народов Севера начальство так перепугались, что учебники были изъяты и уничтожены.
— И как же вы, лично вы, относитесь к позиции Индюкова и начальства, как вы выразились?
— И начальственное умонастроение, и позиция Индюкова вызывают у меня чувство досады.
— Теперь следствию понятно, почему вы по-прежнему уклоняетесь от дачи показаний о своей контрреволюционной связи с Чертковым! — воскликнул Михайлов, словно история с букварем изобличала не только его создателей, но и не имевшего к этому букварю отношения Алдымова.
— Контрреволюционных связей у меня с Чертковым не было. Я был связан с Чертковым совместной работой по изучению саамов, по работе в Комитете нового алфавита, так же как с сотрудниками Института народов Севера, с коллегами по работе в Мурманском окружисполкоме.
— А вы допускаете, что они могли бы при известных обстоятельствах состоять и действовать в организации диверсионной и контрреволюционной?
— Да кто же мне дал право, без всяких к тому оснований, допускать столь серьезные обвинения.
— Мы даем вам такое право.
— Но я не могу им воспользоваться. Это равносильно праву на клевету.
— А вот я допускаю, что вы просто не хотите, вернее, боитесь выдать ваших сообщников.
— Сообщники? В чем? Да, мы оба участвовали в составлении саамского букваря. Так и в этой работе у нас были разные подходы к решению коренного вопроса, какой диалект и какой алфавит брать в основу языка для букваря. Здесь мы стоим с Чертковым в разных позициях.
— Предупреждаю вас, что Чертков рассказал как о своей, так и о вашей контрреволюционной деятельности.
— Что он мог рассказать о моей контрреволюционной деятельности, если я ее не вел.
— Он показал, что вы, так же как и он, являетесь участником подпольной контрреволюционной организации и занимались шпионской и прочей подрывной деятельностью против советской власти, и ваше запирательство глупо.
Алдымов замолчал, решительно не зная, на каком языке разговаривать с человеком, от которого отлетают все слова.
Почувствовав растерянность обвиняемого, Михайлов решил его добить.
— Вы все-таки не искренни, — с грустью и сожалением произнес Михайлов. — Вы умалчиваете о подготовке по вашему заданию участником контрреволюционной группы ненцем Хантазеем убийства секретаря Ловозерского РК ВКП(б) товарища Елисеева. Намерены ли вы сказать правду?
Так, должно быть, чувствует себя человек, связанный по рукам и ногам, к которому подползла змея, объясняться с ней бессмысленно и от укусов уклониться невозможно.
Алдымов решил отвечать коротко и просто, чтобы проще было внести в протокол:
— Ничего я об этом не знаю, таких заданий я никому не давал. Считаю ваше обвинение нелепым и ни на чем не основанным.
Михайлов записал.
— Следствие вам не верит.
И эти слова были внесены в протокол, после чего три листа были протянуты подследственному для подписи.
22. ЧТО НАПИСАНО ПЕРОМ
Уже на четвертый день после ареста Алдымов, совершенно добровольно, написал и направил в Мурманское управление НКВД письмо с просьбой разрешить Глицинской Екатерине Дмитриевне, проживающей в Мурманске, на улице Рыбачьей, взять под опеку его сына, Светозара Алексеевича Алдымова. Катя Глицинская, строго говоря, приходилась Светозару невесткой. Сводный же брат, сын Серафимы Прокофьевны от первого брака, все еще был под следствием, в заключении, и выступать в качестве опекуна не мог. Иван Михайлович предложил Алдымову дать согласие на опекунство над Светозаром с подсказки коллеги Шитикова. А Шитиков дал Михайлову честное слово чекиста в том, что муж Екатерины Глицинской, Сергей Глицинский, будет на свободе не позднее июня. «Еще успеет картошечку посадить», — не упустил случая пошутить начальник четвертого отдела.
Иван Михайлович в свою очередь уверил арестованного Алдымова в том, что Сергей Глицинский уже в начале лета будет на свободе. «Еще передачку от него получите. Даю слово!»
Вне всякого сомнения, Михайлов счел своим долгом разъяснить Алексею Кирилловичу закон и порядок, по которым несовершеннолетние дети родителей, пребывающих в заключении, направляются в спецучреждения. И лишь в порядке исключения, страшно рискуя своей головой, он готов, посредничая в установлении опеки, оставить Светозара «на свободе», так и сказал: «На свободе», — давая понять, что «спецучреждение» свободу значительно ограничивает. Само предложение дать согласие на опеку над Светозаром для Алексея Кирилловича послужило убедительным свидетельством того, что сына он не увидит долго.
Если первые два дня допросы происходили словно в сумерках и собеседники явно не понимали друг друга, то 10 марта пришли наконец ясность и полное взаимопонимание следователя и подследственного, не омраченное ничем и в последующие три дня.
Можно, конечно, предположить, что поворотным моментом в следствии стала какая-то взаимовыгодная договоренность, но тогда эти удивительные документы были бы скреплены подписью подследственного, а вот ее-то как раз там и нет. Это, конечно, упущение, впрочем, не повлиявшее на ход следствия и вынесение приговора.
В отличие от протокола первого допроса, теперь протоколы были написаны каллиграфическим почерком с нажимом и без помарок.
Болезненный укол ученого-самоучки насчет того, как пишется слово «самообразование», заставил Михайлова изменить тактику. Пришлось привлечь из ловозерской школы Людмилу Калистратову, учительницу русского языка, и мобилизовать ее как бы по комсомольской линии на помощь органам. Михайлов объяснил Людмиле, что делать тайну из того, что она помогает ему, не надо. Люди все видят. Научил ее, как говорить. Дескать, накопилось много канцелярщины, помочь некому, вот уполномоченный и попросил. Именно попросил. Содержание же протоколов является государственной тайной и разглашению не подлежит, о чем взял с Людочки подписку, прежде чем поощрительно ущипнуть ее для начала в пухлую щечку с ямочкой. Люда оказалась работником незаменимым, и протоколы, привезенные Михайловым для товарищеского совета Забелину в Мурманск, получили высокую оценку не только за ясность почерка, но и за ясность изложения вопросов и ответов. Все четко, грамотно и неопровержимо.
